Падший ангел

Ты был так чист, невинен был
Ты райских птиц с руки кормил
И лик твой светел был
Когда ты плакал, на земле дождь лил

Но искушению поддался
Лишь только вкус ее познал
Греху ты в руки сам отдался
Невинность ты  свою отдал

О бедное, несчастное дитя!
О Божий сын, душою искривленный!
Как метка была его стрела
Как зверь ты ею пораженный
Был вынужден во тьму упасть

Во тьме лишь горе было другом
Лелеял тайну ты в душе
Но с каждым новым сердца стуком
Ты прятал ее глубже

И надо ль было за проступок
За лишь малюсенький изъян
Того кто душою был так тонок
Того кто тьмою ныне пьян
Жестоко так карать?

Мечта

Его поймали и теперь убьют
Специально для него наручники куют
Он – вор, он должен умереть
Не должен он заставлять полицейских потеть

Он все вырваться силиться
А впереди уж показалась виселица
Раз, два, три, четыре, пять…
Так можно и вечность считать!

А как долго он мог бы жить?
Куда ему было спешить?
Восемьдесят, девяноста…
Сосчитать – это конечно просто

Грубая петля
Под ногами сухая земля
Как мог бы он жить!..
Но теперь, что уж об этом говорить?

Его рука сама нашла замок
Нашла и ключ. Ну как он ловок!
В одно мгновенье сняв оковы
Его лошади уж стучали подковы!

Ах как он ловок и умен!
Как он быстр и силен!
Теперь домой, теперь назад
Увидеть жену и ребят!

Какой нуждой руководясь
Иль страшной бедности боясь
Ему пришлось на этот путь
Встать, хоть и болела грудь.

Скакал он день и ночь
Сколь мог он силы превозмочь
И лошадь вся пеной покрылась
Ведь она тоже изнурилась

Его шаги близ дома
Были громче грома
Его дыханье участилось
Хоть тело утомилось

Она смотрела на него
Сквозь пыльное окно
Она поверила тому
Что он шептал «тебя люблю»

Ее объять были сладки
Его – как сталь крепки
И дети подбежали
И что-то весело кричали

Но вот он шаг последний
И весь ряд передний
Хотел увидеть его муки
Как прежде были связанны руки

И все, что было лишь мечта?
И быстрый бег и у дома трава?
И нежный шепот в волосах
«Я верила, я была в силах…»

Но как она была необходима
Как боль, как внутренняя сила
Мечты осколки - все в душе
Что тут говорить – туше
И вот он шаг последний…

Оценивайте, критикуйте, надеюсь вам понравиться, ведь это не все....

Нет, к счастью нечего общего не имеет.

Право на счастье

    Яркое осеннее солнце светило в закрытое занавеской окно. Свет был не столь ярким и горячим как летом, но люди все равно радовались последним лучам солнца. Конечно, после осени солнце не перестанет светить людям давая надежду на каждый новый день изменить свою жизнь, или же просто добиться чего получше, нет. Просто тепло и участие желтых лучей небесного светилы поубавится зимой, в холодных днях будет меньше надежд, желаний и мечтаний. Люди сами как будто «заморозятся» на время, и единственным, чего они будут хотеть, это, что бы зима быстрее прошла. Весной люди «оттаивают», подчиняясь естественным законам природы. Появляются планы, задумки, бушует творчество и фантазия людей, ведь вессений пейзаж настраивает людей на поэзию или искусство, или возможно на то к чему они раньше не тянулись.
                  Осень… любимое время большинства поэтов.
                  Это было и любимое время Юлии. Ей нравилось ходить по осенним скверам, слушать как желтая, красная, зеленая листва ковром шелестит под ногами, будто разговаривая. Этот сухой шелест напоминал о доме. Всегда когда начиналась осень и деревья сбрасывали свою густую крону девушку пробирала ностальгия. Ее тянуло в родные края со страшной силой, казалось бы, она была даже сильнее земного притяжение. Память вновь воскрешала не самые счастливые моменты ее жизни. Возможно, сказать, что самыми легкими и хорошими были времена, когда она работала, у нее были друзья и так далее, но… детство у большинства людей было самым мирным и прекрасным временем во всей долгой жизни. Юлия была исключением.  Ее детство не было окутано розовым туманом. Она не смотрела на мир розовыми очками. Младшая сестра, Марина, мечтала стать фотографом, и каждый день они с сестрой ходили по скверам, улицам, иногда даже по лесу. Фотографировали все подряд: дома, машины, людей, вывески забегаловок, даже мусор! У Марии получалось потрясающе, и когда они счастливые приходили домой, садились за стол и ели стейк, котлеты и гарнир. Свежее мясо каждый день было у них в доме. Родители девочек имели свою скотобойню. Ежедневно там забивались животные.  В родительском доме, Марина и Юлия не разрешали заводить ни собак, ни кошек, ни  даже рыбок. Вся живность была под строгим запретом. Девочки не особенно расстраивались, им вполне хватало друг друга, что бы ни скучать в пустом доме, когда родителей нет. Марина и Юлия старались лишний раз не попадаться им на глаза, уж слишком неуравновешенной была их мать. В один момент она могла подарить им самые прекрасные куклы в мире, о которых мечтали все девочки города, а в другой дать пощечину и отправить в комнату. Отец смотрел на это сквозь пальцы. Он давно устал воевать с женой и понял, что лучше ей просто не препятствовать, когда она собирается выкинуть что-нибудь странное. Выходки же начинались от домашнего огорода засаженного ягодами клубники до совершенно бредовых, как например, лазить по деревьям. Муж ужасался от одной только мысли перед сном, что будет, когда он проснется? Снова он встретит ее с бутылкой виски в руках или на этот раз она будет лепетать вокруг девочек? Через три месяца после того как Анна– мать Юлии и Марины – стала вести себя как сумасшедшая, она заболела. Диагноз был не утешительным – она должна вскоре скончаться. Срок установлен – месяц. Этот месяц превратился для отца девочек в сущий ад. Жена его не могла встать с постели и все время он проводил у нее, забыв про своих детей, с затуманенными агонией глазами он следил за ее мучениями, и казалось не она лежит на предсмертном ложе, а он корчится в объятиях смерти. Марина и Юлия напротив же поддерживали друг друга в своем горе, хоть их и не пускали к матери, верно, боялись, что это заразно, девочки тайком поглядывали в щель не плотно закрытой двери отворяющей ее покои. Юлия отчетливо помнила мать, извивающуюся и бьющуюся на мокрых от пота простынях, и отца сидящего рядом и в мольбе сложив руки просит ее сказать, что может ей помочь.
                 - Прошу скажи мене, как тебе помочь? Как облегчить твою боль? – почти с пеной у рта неистово повторял их отец пока Анна не успокаивалась и не погружалась в черный омут болезненного сна, от которого она неизменно просыпалась с криком. Ночью отец уходил к себе и с остервенением молился на все иконы, что были у них в доме, повторяя одни только ему известные слова, после чего ложился и пытался уснуть, чутко прислушиваясь к  каждому шороху в доме: не станет ли его жене еще хуже? Не понадобится ли его помощь?
                  Намеченное число приближалось. Анне становилось все хуже, все тяжелее она приходила в себя, все громче кричала от боли. Отец становился все более замкнут, видимо до этого он еще надеялся на чудесное выздоровление Анны, но после очередного визита врача он сдался. В доме постепенно начали приготовление к похоронам. В гостиной давно стоял гроб, и священник был предупрежден. В доме уже гулял дух запустения и тоски, и как ни старались горничные навести идеальный порядок, но это плохо помогало обитателям.
                  Ранним утром, когда только просыпается солнце и пение птиц заполняет все вокруг, все пространство и все шорохи, и звуки, девочек подняли с постельки и отвели в комнату, в которую их не пускали с месяц. Дверь со скрипом отворилась и глазам детей предстала ужасная картина: Анна первый и последний раз лежала тихо и спокойно. Ее огненные волосы разметались по подушкам, склеенные и прилипшие друг к другу от пота, глаза… Это было самое ужасное в ее облике. В глазах как будто посилилась сама смерть. Ее безысходность, ее равнодушие и пугающее спокойствие смотрело на девочек из глазниц матери. Женщина давно смерилась со своей смертью и даже ни пыталась, ни чем себе помочь. Да и чем она могла помочь куску разлагающейся плоти, коим она себя считала. Девочки осторожно приблизились к кровати, будто опасаясь, что не их мать лежит на белом покрывале, а кто-то чужой безразличный к их страданиям. Анна  медленно повернула голову, и в глазах ее промелькнуло узнавание, и осознание того, что перед ней самые родные существа на всей земле, которые дороже ей самой жизни. Ее глаза, вернее тени тех сверкающих и искрящихся изумрудов, на дне которых всегда скрывалась какая-то тайна, будто тайник с сокровищами на дне морском, наполнились слезами боли и невыносимой муки. Но вместе с тем и радостью, что перед смертью, она увидит своих детей, свое маленькое сокровище. Соленые капли текли маленьким ручейком, скатываясь по белым щекам, обескровленным губам и падая, оставляя проталиною  дорожку для других слезинок, падая на огненные волосы, распластавшиеся на подушке не причесанными вихрями, как языки пламени. Белые губы неспешно раскрылись, выпуская вздох облегчения. Скоро… уже скоро она оставит бренный мир, уязвимое и такое беззащитное тело пораженно сильной болезнью, оставит все, что ей когда-то было дорого, а ныне безразлично и противно, но единственное, чего она боялась так это оставлять свои сокровища одни, на растерзания большого и жестокого мира. Лишь они давали ей силы на борьбу с болезнью, давали надежду на будущее, но сил уже не было.  Она устала бороться. Единственное, что она поняла за время болезни, так это то, что чем больше сопротивляешься, тем больнее покидать этот мир.
Марина и Юлия с недоверием смотрели на женщину, представшую в виде их матери. Они не могли поверить, что это потухшее, сдавшееся создание их мать, которая всегда боролась до последнего и побеждала. Увы, это была она. Чувства не обманешь, и предстань их взгляду другая женщина, в виде их матери они бы, расстроились и пожалели болевшую, но это была Анна, и тоска, обида, ужас и слезы заплескались в их глазах, словно ветер подул на озера и растревожил спокойную водную гладь. Только  узнав самого дорого человека, они бросились к кровати и осторожно сели на нее, словно боясь, что одним неверным движением могут сделать больно матери. Марина аккуратно взяла прозрачную, холодную и невесомую руку матери в свои маленькие горячие ладошки и потерла ее, будто надеясь, что маме станет тепло, и она выздоровеет. Но Анна лишь слабо улыбнулась старанием дочери, прекрасно понимая, что даже если комнату натопят еще сильнее, она не поднимется и не пойдет гулять по саду как в прежние времена, вдыхая чудесный аромат яблони, сандала и временами фрезии. Поэтому выскользнула из ладошек Марины и погладила ее по белокурой головке и утирая с раскрасневшихся щечек соленую капельку, так быстро выплескивающихся из глаз.
Юлия же просто уткнулась в одеяло, скомканное и собранное на животе матери, давая выход слезам.
- Все будет хорошо… - слабым голосом ответила Анна. Ее осипший от постоянной борьбы голос казался, доносился уже откуда-то из далека.
- Ты поправишься? – Ухватилась Марина за ниточку спасения. В этот момент в ее глазах отражалась такая безумная, почти не реальная надежда, которой не суждено было исполниться.
- Нет, я уже не поправлюсь… -  так же тихо и далеко, казалось бы, говорила Анна. Зачем давать надежду, а потом ее безжалостно разбивать? Зачем показать утопающему круг спасения, а потом просто уйти и не смотреть, как он тонет без круга? Это было бы просто бесчеловечно, и она не имеет права поступать так с кем, бы то ни было, а уж тем более с дочерьми.
- Тогда как же может быть, хоть, что-то хорошо? - Сквозь слезы, глухо прошептала Юлия. Она уже потеряла надежду, тогда как Марина все еще боролась ни за что. За то чего нет, и теперь никогда не будет. Гораздо больней бороться и проиграть, чем сразу видеть проигрыш и стараться смириться с ним.
- Не волнуйтесь, папа вас не бросит,  - прошептала мать. Ей хотелось, наедятся, что Сергей не забудет с горят об их маленьких дочурках, и позаботится о них. -  Просто пообещайте мне одну вещь, и я успокоюсь.
Девочки закивали. Как ни больно было это признавать, но покой был для матери спасением. Вечный покой.
- Никогда не оставляйте друг друга, - Анна закашляла и прервала свою просьбу. Успокоившись, она продолжила. – Вы одни в мире нужны друг другу. Больше никому. Заботьтесь друг о друге.
Мучительно застонав, Анна в последний раз выгнулась дугой от приступа боли. Последний раз вдохнула. Последний раз видела солнце, и последний раз ощутила бренность собственного тела.
В тот момент две души покинули гостеприимный дом. Две души отлетели от своих тел.
Душа маленькой Юлии больше с ней не была. Он последовала вслед за матерью, а тело ее осталось доживать свой краткий век на земле. По крайней мере ей так казалось.
Марина не вытерпев, заревела и бросилась на мать. Юлия же оставляла видимость спокойствия, когда внутри все разрывалось от отчаяния.
В комнату стремглав влетел отец. Его ужасное лицо было не лучше чем у умершей. Увидев, что Анна скончалась, он упал на пол и бесслезно, беззвучно плакал. Все слезы он давно выплакал. Не осталось сил даже на стоны.
На похоронах Юлия была так же бесстрастна, как и прежде. Кто-то подошел и взял ее за руку. Это оказалась бабушка, мать Анны, Елизавета. Слегка сжав руку внучки, она сказала:
- Говорят, прежде чем улыбнуться человек должен проплакать тысячу слез. Так улыбнись, хотя бы немного. Твоя мать будет рада, что ты за нее счастлива. Поверь, Юля, она сейчас в лучшем из миров и печалью смотрит, как вы страдаете. Но придет время и вы встретитесь. Не сегодня, и не завтра, но все равно встретитесь, и тогда никто не прольет и слезинки из вас.
Бабушка обняла Лию и провела к гробу. Там лежа в своей мертвой красоте, заваленная розами и хризантемами, тихо спала Анна. Ее лицо не приобрело блаженное выражение, но на губах была слабая, спокойная улыбка. И тогда Аделия поняла, что бабушка Лиза действительно говорит правду. Ее мать сейчас счастлива и единственное, что портит ее покой это лишь горе и скорбь царящие вокруг. И тогда Лия вырвалась из сухих и морщинистых рук бабушки и закричала, что было мочи:
- Прекратите плакать! Хватит! Разве вы не видите, что даже после смерти причиняете ей боль!
К девочке подошла Елизавета, успокаивающе взяла за плечи и повела к дому, тихо приговаривая:
- Не надо, они не поймут. Слишком ослеплены своим горем, что бы думать о ней. Они поймут, все поймут, но позже. Сейчас это неизбежно.
Юлия отвернулась. Ее не волновали чувства других, когда ее мать даже на небесах не могла найти успокоение из-за людей здесь. Пусть это временно. Пусть. Но они не имеют права истязать ее после смерти. Это бесчеловечно.
Вскоре после того как Анну похоронили, отец совсем забыл детей. В их доме частыми гостями стали пьяницы.
Бутылка, стала богом их отца. Он был готов поклонятся бутылке, и не важно, была это водка или дорогое виски, все лишь бы забыться.. Вскоре он промотал все деньги и друзья, которых казалось бесчисленное множество, испарились вместе с ними.
Сергей умер на несколько лет позже своей жены. Всего несколько лет длились адом для всех домочадцев.
Девочек забрала к себе бабушка Елизавета. Но Юлия не долго у нее пробыла. Только лишь ей исполнилось шестнадцать, и она поехала попытать счастье в большом городе. 
Она никогда не забывала свою сестру и помнила клятву, принесенную матери. Она помогала Марии, но никогда не встречалась с ней. Вплоть до ее смерти. Она боялась оживить воспоминания, дух которых еще витал в их доме.
Теплый мягкий ветерок играл с огненными вихрами волос распушенных, не закрученных по обыкновению в хвост. Ее печальные мысли прервал яркий всполох на небе. Яркий только для нее.
Начинался закат. Краски разливались на небе, как под кистью умелого художника рождается шедевр. Красный, синий, лиловый… всех цветов просто не перечесть в тугом сплетение заходящего солнца. Оно золотило скамейки, магазины, кроны деревьев, что бы уйти, но потом вернуться. Под ярким сиянием листья, ковром лежащие казались еще ярче, чем в действительности были.
Закат. Он освещал птиц, летящих в им одним известные места. Лие тоже иногда хотелось быть птицей. Оторваться от земли и взмыть в небеса. Почувствовать себя пушинкой и грузом одновременно. Почувствовать, как ветер играет между пальцев, приятно щекоча ладонь. Как за спиной неведомым образом выросли крылья, и ты больше принадлежишь земле. Только воздуху, невесомости.
Но это лишь мечты червяка желающего стать бабочкой. Это так же невозможно.
Пора домой. Начинается ночное время. Время полное соблазнов и вседозволения. Их трудно преодолеть, но необходимо.
Быстрым шагом, направившись к  дому Юлия не замечала как на вывесках магазинов и клубов загораются неоновые огоньки. Ей было все равно, она давно переросла тот возраст, когда не можешь пройти мимо клуба или другой светящейся вывески.
Молодой человек чистил вывеску, у одного бара, расположившегося на противоположной стороне дороги. Юля остановилась. Ей доставляло удовольствие наблюдать за людьми, за их суетностью, плавностью движений. Его светлые волосы разметались по плечам, мешая работать лезли в лицо. Парень, заметив ее внимание, улыбнулся и помахал ей рукой. Юлия смутилась, и понурив голову пошла дальше.
Дом встретил ее холодным молчанием. Задернутые занавески слегка покачивались от ветра из незакрытого окна.
Юля нахмурилась. Она закрывала окно, она это точно помнила. С другой стороны воров можно было исключить. Все равно брать здесь было нечего и незачем.
Войдя в комнату, она внимательно осмотрелась. Все оставалось на месте, лишь на кофейном столике лежала записка вместе с букетом лиловой сирени.
Подойдя ближе Лия подняла записку.
«Я» - единственное слово, что она гласила. Не нужно хорошо разбираться в цветах, что бы понять, что они значат. Это был его любимый вопрос. «Любишь ли ты еще меня?»
Юлия улыбнулась своим мыслям, но взяв в руки записку скомкала ее и выбросила в раскрытое окно. Цветы постигла та же участь.
Она часто спрашивала себя: «Для чего я это с собой делаю?». И в тот же миг сама себе отвечала: «Я не имею право на счастье».

На кухне ведут  разговор старушки. Про дождь, огород, кто, чем кормит своего кота. Колонки дребезжа, пытали передать голос Plumb. Иногда это даже удавалось, но не долго, рычание из колонок заглушало ее. Я включила музыку только для того, что бы, не слышать старушонок.   Их разговоры про огород, котов и прочую чепуху жутко выводит из себя. И все же я сделала не очень громко, что бы не мешать им. Я медленно, не удержавшись, начинаю подпевать Plumb. Выпрямляю спину, чувствуя как каждый позвонок начинает ныть от боли. У меня постоянные боли в спине из-за искривления позвоночника.  Но я оптимист, вижу даже в этом хорошее: отмазка от физ-ры. Я закрываю глаза, жмурясь. Тру руками их, размазывая косметику. Теперь буду как панда. Ну и ладно. На минут сижу в этом положение и прислушиваюсь к музыке.
-Ань, ты не помнишь, сколько стоил стул? Тыщу двести или две? – раздается с  кухни и я понимаю, что мне не скрыться за музыкой.
- Да не помню я! – раздраженно гаркаю я, перекрикивая музыку.
- Ну ладно, - примиряющее отзывается бабушка.
Да всегда она так. Прощает меня за крики, хотя в большинстве случаев я этого не заслуживаю.
Да меня зовут Аня. Ненавижу это имя. Звучит как тот противный фиолетовый цветок. Я даже поменять хотела, но бабушка сказала, поменяю, лишит наследства. Сначала посмеялась: ну какое у нас может быть наследство? А потом подумала: вдруг и вправду сильно обидится? Не стоит это того.
Провожу рукой по маленькому хвостику и в ладони остается клочок волос. Да уж, весенний авитаминоз.
Комната маленькая, зато личная. Зеленые обои, (не понимаю, зачем их поклеили, живу, будто в болоте) такая же шторка,  шкаф, кровать, стол для компьютера. Вот и все. Да больше ничего и не поместится при всем желание. За окном распускающиеся деревья, одинокая машина, покромсанный асфальт и штуки три таких же серых домов, как и мой.
Я делаю музыку потише от внезапной головной боли. Сжимаю вески, пытаясь выдавить боль. Жаль это редко помогает, хотя с другой стороны, тогда голова была бы у меня приплюснутая с двух сторон.
- Как там твоя Анька-то? – Слышу на кухне. Да уж лучше б от головной боли мучилась. Терпеть не могу этого. Когда меня расписывают такой, какой я не являюсь.
- Да она вся в компьютере, глаза сидит ломает, - ответила моя бабушка. Да, да я уже устала с ней спорить.
Вторая старушка недовольно крякнула.
Зазвонил телефон. Говорит слон. Нет говорит к сожалению не слон, хотя лучше б это был он. Звонит моя подруга, Леся.
- Пошли гулять, старушонка! – Весело кричит она в трубку.
Да уж. Не знаю что ответить. Всю прошлую неделю мне успешно удавалось отмазываться, но сегодня это не пройдет. Итак целую неделю игнорила ее.
- Ну давай во сколько?  - Устало говорю я, предвкушая ее реакцию.
-Реально? Ты не заболела? – Удивленно кричит она.
- Если б заболела, не пошла бы. Во сколько?
- Давай часов в шесть, ок? – Раздражает меня эта ее привычка говорить «ок». Как будто я компьютер.
- Ага, я тогда выйду, а ты гудни когда подойдешь, ладно?
- Ок – и отключилась.
Итак у меня еще два часа! Куда бы мне себя применить? Первым делом придется умыть лицо. Ненавижу тереть глаза, потом еще минуты две вижу расплывчато.
Через две минуты умыта, одета осталось только накрасится. Хотя на это уйдет еще меньше времени: когда подкрашивания глаз и блеск тратили много времени?
Клас, теперь у меня час сорок. Как я провожу это время лучше не описывать, скажу одно: скука смертная.
Беру наушник и сажусь в прихожей. Минут через  пять раздается звонок. Ну вот пришала смерть по мои уши.
Я открываю дверь и сразу слышу крик:
- Здорово, Анька! – Леся стоит на таких высоких каблуках, что взберись я на них упала бы точно. Она итак девчонка высокая, так и каблучищи с платформой. Все я со своим метром шестьдесят ей в пупок дышать буду.
- Привет, дылда – я выхожу и дома и громко хлопаю дверью, что бы слышали что я ушла.
- Сама ты дылда!
- Ладно, за кем еще пойдем?
- Ну я думала еще за Дашкой сходить и за  Катькой.
Я легко спускаюсь по лестнице в моих самых любимых ( тире старых) кедах и жду пока она спуститься на своих ходулях. Спускалась она действительно медленно, вцепившись в перила как будто без него упадет.
- Знает, тебе повезло, что я живу на втором этаже, - усмехаюсь я.
- Жила б ты выше, фиг бы я к тебе поднялась, - она скорчила веселую рожицу.
- Поднялась бы еще как! – И она прекрасно понимает о чем я.
- Ну не только из-за него. Я просто хотела проверить как буду подниматься по лестнице в этих туфлях, - она опускает глаза и делает вид будто разглядывает свои монстры.
- Ты в аське? – Спрашиваю я после пяти минут наблюдения за тем как она всю дорогу идет уставившись в телефон. Другого объяснения не вижу.
- Чего? – Она на миг отрывается от телефона и снова тут же возвращается назад.
- Ладно, забей – я понимаю, что она скорее всего не услышит меня.
- Ага…

На улице пахло пылью, шиповником и слегка водой. Мы уже около получаса сидим на скамейке перед озером. Рядом цветет шиповник, розовые цветки с пыльцой, обращены к воде. Озером это конечно можно назвать с натяжкой, но все его так гордо величают. На самом деле это больше похоже на большую, грязную лужу живописно окруженную деревьями, кустарниками, моющимися машинами и мусором. Я сижу удобно закинув ногу на ногу. Рядом расположилась Леся, с другой стороны Даша, а с ней Катя. Все дружно уткнулись в телефоны. Заходящее солнце золотит озеро, и кажется в нег вылили огромный чан раскаленного золота. Ветер слегка шуршит кронами деревьев.
- Красиво, да? – Я в общем-то ни к кому определенному не обращалась, но надежда, что кто-то ответит, умирает последней.
- Ага, - не отрывая от телефона кокетливо произнесла Катька. Не думаю, что это было мне, потому как следующее что она произнесла, было больше похоже на довольное бульканье, чем на  «Да Ань правда красиво».
- Вы знаете на кого сейчас похожи? – Скучающе произнесла я.
- Да,  - довольно произнесла Катя опять обращаясь к телефону.
- На… не знаю даже как сказать… На зомби, что ли…
Мертвая тишина, но не смотря на нее меня никто не услышал.
- Да нет. Вы просто все дуры. Все до одной. Идиотки набитые.
Опять ни какой реакции. Продолжаем.
- Меня тошнит когда я рядом с вами. Вы настолько пустые, что я удивляюсь как вас ветром не сносит. И то что вы чувствуете никого не волнует. Вы пустое место.
Тишина. Я устала ждать реакции. Встала и пошла. Домой.
Дорога домой мне показалась гораздо короче, чем от него.
Хлопнув дверью, я шумно переобуваюсь. Громко шмыгаю тапочками пока иду в комнату. На меня смотрит пустой мольберт. Я нарисую их!  Я зла настолько, что карандаши выпрыгивают из руки или ломаются. К часу ночи готовы небольшие наброски. Я даже успокоилась работая над картиной. Ладно пора спать, завтра в школу.
Прохладная кровать только убаюкала меня и я сразу же заснула.
Будильник… Каждое утро хочу его разбить, но всегда он слишком далеко, не дотянутся. Подушка мокрая. Снова плакала во сне. Хотя не помню, что бы мне вообще что-нибудь снилось. На полу валяются несколько поломанных карандашей. Потом уберу.
Иду в ванную, умываюсь чищу зубы и иду завтракать. Кофе. Черный без сахара или молока. Скомканная со злости одежда лежит на диване. Так пора одеваться и выходить.
Пока я одеваю кеды раздается звонок. Поспешно натянув второй кед и открываю дверь.
- Здарово  Анька! Пошли в школу! – Кричит Леся.